Я прыгнула за ним в воду… После смерти мужа я вообще ничего не хотела. Ни новых людей, ни новых забот, ни тем более — кого-то, кто снова станет близким. Потому что потом — боль. А я устала болеть.

 

Но дочка настояла.

 

— Мам, тебе нужно за кем-то ухаживать. Нужно, чтобы кто-то дома ждал.

 

— Я тебя жду, — попыталась я отшутиться.

 

Она покачала головой.

 

— Ты меня не ждёшь. Ты просто… существуешь. А я хочу, чтобы ты жила.

 

Через неделю она привезла коробку. Положила на пол, открыла — и там… Он. Крошка. Комочек. Бежевый, пушистый, с белым пятнышком на носу. Такой маленький, что я сначала подумала — игрушка.

 

Он вильнул хвостиком, пискнул и залез мне на тапок. Просто так.

 

— Он твой, — сказала дочка. — Из приюта. Его мать сбила машина. Остался один.

 

Я хотела возразить. Сказать, что возраст уже не тот, что я не справлюсь, что холодно, грязно, хлопотно.

 

Но щенок поднял голову, посмотрел прямо в глаза — и всё.

 

Назвала я его Платон. Не знаю, почему. Просто в голову пришло.

 

С Платоном жизнь понемногу начала возвращаться.

 

Мы вставали рано. Шли гулять. Я брала с собой термос с кофе, садилась на лавочку у озера, а он бегал. То за листиком, то за голубем, то просто кружил вокруг, прикусывая воздух.

 

Он был удивительно смешной. Лапы — длинные, как у жеребёнка. Глаза — как у старика. И при этом такой азартный, такой… настоящий. Я начала улыбаться чаще. Говорить с соседями. Даже с Ларисой Георгиевной с пятого этажа — а мы с ней лет десять не разговаривали, после того как она на собрании меня обвинила в том, что я бельё не так развешиваю.

 

Платон стал моим якорем. И моим мотором. Всё сразу.

 

Прошло одиннадцать лет. Мы прожили их почти незаметно. А Платон всё был рядом.

 

Зима тогда выдалась снежной, но мягкой. Озеро у нашего двора покрывалось льдом, но местами всё ещё виднелась тёмная вода. Я всегда держала его на поводке, особенно возле берега. Но в тот день… я отвлеклась.

 

Позвонила дочка. Мы говорили, смеялись.

 

И я отпустила карабин. На пару минут.

 

— Платоша, не далеко, слышишь? — крикнула я.

 

Он обернулся, как будто кивнул, и побежал вперёд. На лёд.

 

Всё произошло за секунды. Я не закричала. Я не успела. Просто услышала — треск. Потом — всплеск.

 

Платон провалился.

 

Я подбежала. Лёд растрескался вокруг чернеющей полыньи. Он барахтался, лапами грёб вперёд, визжал…

 

И тут внутри всё оборвалось.

 

Я не думала. Не оценила, как нужно было. Не вспомнила, что у меня больная спина и остеохондроз.

 

Я просто шагнула. Потом второй. И прыгнула.

 

Вода была ледяная. Как ножами. Сначала не дышишь. Потом кричишь. Потом уже ничего… …не чувствуешь. Только тянущую боль в груди и отчаянное желание дотянуться до него.

 

Платон бился в воде, захлёбывался, глаза его — круглые, полные ужаса и просьбы. Я гребла изо всех сил, слышала, как трещит лёд за моей спиной, как кричат какие-то люди на берегу — но всё это было будто в другой реальности.

 

Я добралась до него. Схватила за шкирку, как когда-то он хватал мою тапку. Подтянула к себе, обхватила. Он тянулся ко мне лапами, цеплялся, дрожал.

 

— Держись, малыш… держись…

 

Возвращаться назад было тяжелее. Вода затягивала, одежда тянула вниз, каждое движение давалось с бо́лью. Но мне помогли. Кто-то уже стоял на краю, протягивал палку, кто-то другой полз по льду, поддерживая меня. Руки, голоса, тепло одеял — всё это обрушилось, когда я уже почти теряла сознание.

 

Платона вытащили первым. Он дрожал, но был жив. Когда мы оба оказались на берегу, он ткнулся мне носом в щёку и жалобно пискнул.

 

А я вдруг… заплакала. По-настоящему. Не от холода. От жизни. От всего, что скопилось за одиннадцать лет.

 

Меня потом долго отогревали, увозили в больницу, капельницы, лекарства, уколы. Дочка плакала, ругалась, держала за руку.

 

— Мам, ну ты… ты же могла… — начинала она.

 

— Но я не могла по-другому, — отвечала я. — Он ведь ждал меня. Всю свою жизнь ждал.

 

Платон тоже лежал в клинике — с переохлаждением, с бронхитом, с капельницей. Но через два дня он уже вилял хвостом, когда меня привезли к нему. Он облизал мою ладонь и уснул у меня на коленях.

 

С тех пор прошло два месяца. Нам обоим запретили гулять долго. Но мы снова ходим к озеру. Только теперь я держу его за поводок так крепко, будто и свою жизнь держу.

 

И знаете, я поняла одно: если когда-нибудь и прыгать в холодную воду — то только за тем, кто вернул тебя к жизни.

 

Платон всё так же смешно посапывает ночью у моей кровати. А я… я больше не существую. Я снова живу.Прошло ещё два года. Платон стал стареньким. Ходил медленно, уставал быстро, у него появилась седина на морде и взгляд стал тише. Мы всё так же гуляли по утрам, но теперь уже недалеко — до той самой лавочки у озера. Я по-прежнему брала с собой термос с кофе, только теперь ставила его рядом и тянула плед на скамейку, чтобы не мёрзнуть.

 

Он ложился у моих ног, клонил голову на бок и будто слушал, когда я говорила. А я говорила много. О дне, о дочке, о погоде, о жизни. Порой даже — о смерти. И он слушал.

 

Когда пришёл тот вечер, не было ни дождя, ни снега. Только странно тёплый закат и тихий свет в окне. Платон не ел с утра, но взгляд у него был спокойный. Он подошёл ко мне, уткнулся носом в ладонь, как в ту самую первую ночь. Я села рядом на ковёр, обняла его, как тогда в воде.

 

Он вздохнул… один раз. Тихо. Легко. И всё.

 

Я не плакала сразу. Я гладила его, как всегда. Перебирала шерсть между пальцами, шептала: — Спасибо, Платоша… спасибо тебе, родной.

 

Потом был ветер. Потом — пустота.

 

Дочка приехала через полчаса. Мы долго сидели на кухне, и впервые за много лет она взяла меня за руку и заплакала не как дочь, а как девочка, которая тоже потеряла что-то важное.

 

Мы похоронили Платона под берёзой, недалеко от озера. Там, где он так любил гоняться за листьями. Я сделала табличку сама. Просто: Платон. Тот, кто научил меня жить снова.

 

Сейчас утро. Весна. Я иду к озеру. Уже одна. Но в сердце — не пусто. В сердце кто-то идёт рядом. По-прежнему смешно переставляет лапы. По-прежнему жив.

 

Потому что любовь… не умирает. Она просто становится тише. И остаётся — навсегда.